Вокруг Света - Журнал "Вокруг Света" №9 за 1997 год
— Но кто вам такое сказал, месье?..
— Вуарен, месье... — медленно кивнув и тягуче, не во французской манере, выговаривая слоги, но тем не менее по-французски отрекомендовался лоцман.
— С чего вы это взяли, месье Вуарен? — удивился я мгновенно.
— А ты пойди погляди на себя в зеркало, — лукаво подмигнул месье Вуарен. — Нет радости в твоих глазах, парень. В них — потеря... Потом, ваш «паша» (Так французские моряки обычно называют своих клиентов.) — он указал взглядом наверх, на мостик — уже сказал мне — вы тут не задержитесь.
Что и говорить: многое оказалось не так, как предполагалось в самом начале плавания. Шли долго. От порта до порта, от острова к острову — ко всему, что еще вчера казалось недосягаемым. Но, достигнув этого, задерживались ненадолго, как случилось с Таити, или вообще проходили мимо...
Потом, как видно, прочитав в моих глазах — на сей раз — недоумение, он вздохнул и сочувственно продолжал:
— Да, парень, отмахать пятнадцать тысяч миль — и ради чего? Ради каких-то жалких двух дней?.. Нет, что ни говори, в Полинезию так, наспех, не приходят. Наша земля не любит суеты. И боги творили ее не всуе. Оттого она такая красивая и покойная. — И лоцман многозначительно обвел рукой вокруг.
Потом, проведя шоколадного цвета пальцами по белой, кое-где тронутой рыжиной ржавчины стене рубки, он вдруг сказал:
— Уж ты поверь, парень, старина Вуарен много кораблей повидал на своем веку. А людей разных, пришлых... ну, таких, как вы, и вовсе не счесть. Они больше теряли — потому как спешили. Хотели, видишь ли, все — и сразу. Но так не бывает... Вот и получалось — приходили зачем-то и, даже не успев понять — зачем, уходили.
— А может, они не находили то, что искали? — сказал я, окинув взглядом Папеэте — белый городишко, сползающий неровными террасами с зеленых холмов к морю, изрезанный густой сетью улиц и улочек и такой похожий на все другие портовые городки, в которых мы уже побывали.
— Все зависит от того, что именно ты хочешь найти здесь, — усмехнулся старина Вуарен и повторил: — А так, чтоб все сразу, — не бывает...
Я подумал о Литеге, но почему-то ему об этом ничего не сказал.
На этом, собственно, наш внезапный разговор закончился. Месье Вуарена больше ничто не удерживало на Барке. Оставив мне на прощание протяжное «скоро увидимся», лоцман снова лукаво взглянул на меня, как бы говоря: все это пустое — не бери в голову, и чинно «поплыл» к наружному трапу. И через некоторое время исчез из вида, растворившись в пышной, раскидистой зелени приморского бульвара.
Я остался на борту, чтобы переждать дождь. Он хлынул сплошным, слепящим потоком и располагал к воспоминаниям о тех, кто был здесь до меня. Кому из них повезло, кому не повезло найти то, что сейчас и меня окружает...
Быть может, Герману Мелвиллу? Тому самому, из последних романтиков, который дал миру обессмертивший его имя роман-притчу о ките-убийце Моби Дике, живом воплощении злого рока? Это он, Мелвилл, в середине прошлого века бросил учительствовать в Штатах, когда ему было двадцать три года, и, посчитав себя вполне созревшим для дальних странствий, отправился на китобойце в Южные моря. А после бросил свой китобоец. И остался на Таити. Однако к тому времени земля благодатного острова уже была обильно полита кровью таитян и в меньшей степени — французов, решивших разрубить «полинезийский узел» одним махом: раз эта часть Полинезии ничья, значит, будет наша — туземцы, разумеется, не в счет. И на Таити, как и на других островах Общества, открытых, между прочим, великим Туте (Так таитяне окрестили Джеймса Кука, трижды посетившего архипелаг Общества и давшего ему это название.), Туамоту и Маркизах, уже реял триколор и витала тень вездесущего «железного адмирала» Армана Брюа, первого губернатора Владений Франции в Океании. Тогда-то разочарованный Мелвилл подался на Маркизские острова и попал прямо в руки к кровожадным канакам. Но, что удивительно, выжил. И первый показал всему миру без прикрас дикие нравы туземцев в своей повести «Омоо»...
А как насчет Роберта Луиса Стивенсона? Он прибыл на Таити с Гавайев позже Мелвилла. Но очень скоро покинул архипелаг Общества, который прежде считал единственно прекрасным в первозданности своей уголком на свете, которому, наивно полагал он, суждено быть таким вечно. Однако именно здесь, к прискорбию своему, Стивенсон понял, что если и есть рай вечный, то только на небесах, — земной же рай, который простирался вокруг, теряясь за горизонтом, уже был тронут тленом всюду проникающей цивилизации. Но Стивенсон не был бы самим собой, если бы впал в отчаяние. Всю жизнь он искал свой «остров сокровищ» — и в конце концов нашел его на далеком Самоанском архипелаге, где и оставил о себе память на века. И память эта — не просто надпись на могильном камне, установленном на самом высоком холме, что возвышается над Апиа, столицей острова Уполу, но и дорога, вернее, долгая крутая тропинка, ведущая к последнему пристанищу Туситалы (Рассказчик (самоан.) — такое прозвище дали самоанцы Стивенсону.), — самоанцы и сейчас называют ее «Тропою любящих сердец»...
Когда проведешь четыре месяца в море — в чистоте полного одиночества и наглядишься на звезды, невольно приходишь к мысли, что надо быть безумцем, чтобы после всего этого вернуться во Францию.
Бернар Муатесье
А может, здесь, на Таити, был счастлив Поль Гоген? Перед тем как покинуть Францию, он оставил одному из друзей письмо: «Скоро собираюсь отбыть на Таити — маленький островок в Океании. Там можно жить, не думая о деньгах. Там я смогу забыть все плохое, что было в прошлом, и умереть, — и о смерти моей здесь никто не узнает. Там я буду рисовать все, что мне захочется, не заботясь ни о славе, ни о мнении других...» Но и Гогену пришлось покинуть Таити, не получив от мира ничего, кроме унижений. Сам же он хотел покоя, но нашел его на Маркизских островах, вдали от любимого Таити. И нашел навсегда...
Или, может, судьба оказалась более благосклонной к Алену Жербо — «человеку-парусу»? (Так во Французской Полинезии называют мореплавателей-одиночек.) Это он, красавчик Жербо, «денди двадцатых», сдувал мутную пену с самых престижных салонов Парижа и будоражил своими эскападами высокое общество... А потом всю оставшуюся жизнь мчался вдогонку за солнцем — на яхте «Огненный крест». Он метался в одиночку от одного полинезийского архипелага к другому, жил чем Бог пошлет, снискав себе прозвище «Побирушка» даже у радушных полинезийцев... И вдруг унесся на запад. Однако Жербо так и не догнал солнце — смерть настигла его на далеком Тиморе.
Но кто действительно не был счастливцем, так это Жак Брель — непримиримый антиконформист шестидесятых, «рыцарь печального шансона», уходивший в парижский дождь в извечно сером плаще с поднятым воротником... Он объявился на Таити в середине семидесятых — инкогнито. И скоро — и так же тайно — ушел прочь на черном паруснике, зловещем символе его неизлечимого недуга. Ушел умирать на Хива-Оа — тишайший островок в Маркизском архипелаге. Там его и похоронили — рядом с Гогеном, в семьдесят восьмом... И каждый год, в день смерти единственно любимого «попаа-фарани», (так таитяне называют французов) на могилу к нему приходят туземцы с гитарами и укулеле (полинезийский струнный музыкальный инструмент). Они усыпают ее яркими благоухающими цветами и поют его исполненную непроходящей грусти «Не покидай меня» и песни свои, которые любил петь Жак Брель. Туземцы и поныне повторяют на свой лад одну из его последних фраз: «Мы любим тебя так же, как ты любил нас...»
Счастье в конце концов отвернулось и от безудержного шкипера Алена Кола, верившего, что опасность и есть жизнь. Подобно своему тезке Жербо, Кола носился по архипелагам Южных морей на стремительном катамаране «Крылатый зверь»... До тех пор, пока однажды не сгинул где-то в неоглядной океанской шири — в том же роковом семьдесят восьмом году.
Поль-Эмиль Виктор... Тот самый, что «перепахал» Арктику с Антарктикой где под парусом, где на собаках, а где на своих двоих. Это он — тогда, в пятьдесят восьмом, ступив на землю Бора-Бора (остров в группе Подветренных островов — в архипелаге Общества), где в свое время так любил останавливаться Джеймс Кук, изрек сакраментальную фразу: «Все, дальше идти некуда!» — и остался там навсегда...
Таким же баловнем судьбы был и неутомимый бонвиван Бернар Муатесье, у которого в жизни было всего-то два верных друга — море и парус. Это он, безоговорочный лидер беспримерной одиночной кругосветной парусной гонки на приз «Золотой глобус», с легким сердцем отдал победу другому — англичанину Ноксу Джонстону. Было это в шестьдесят девятом на траверзе Кейптауна — перед выходом на финишную прямую вверх по Атлантике. Бернар вызвал по радио лоцманский катер — и, перебросив на него мешок с письмами, ушел прочь. И было среди тех писем одно, особенно примечательное. Вернее, то была короткая записка, ввергшая в изумление не только болевших за него французов, но и видавшего виды Френсиса Чичестера. (Чичестер, Френсис, сэр (1901 — 1972) — английский мореплаватель-одиночка; победитель 1-й Трансатлантической парусной гонки 1960 года; в 1966 — 1967 годах совершил одиночное кругосветное плавание; в 1969 году был председателем судейской коллегии гонки на приз «Золотой глобус».)
